Мой дядя Булат

9 мая исполнилось 85 лет со дня рождения Булата Окуджавы. Накануне юбилея воспоминаниями о поэте делится его племянник и по совместительству наш лондонский корреспондент — Зураб Налбандян.

Бебиситтер с фронтовым опытом

В детстве Булат нередко гостил в Тбилиси у старшей сестры своей матери — Сильвии Налбандян. Его родители, крупные партийные работники, были слишком заняты сначала учебой в Москве, потом ответственной работой. Вот мать и «подкидывала» сына сестре, которая обожала племянника и всегда была ему рада. К тому же у Сильвии была дочь Луиза (по-домашнему — Люлю, или Люлюшка, моя мать. — З.Н.), с которой Булат очень дружил. В автобиографическом романе «Упраздненный театр» он часто упоминает свою сестру, называет ее «верной, старшей, любящей, потакающей, снисходительной». Между прочим, именно Люлю, окончившая потом консерваторию и ставшая профессиональной певицей, научила Булата азам игры на гитаре. Много лет спустя, стараясь подчеркнуть, что он не гитарист, а поэт, Булат не раз говорил во время своих публичных выступлений: «Когда-то сестра научила меня трем аккордам на гитаре. Сейчас я знаю пять». Их тесная и очень доверительная дружба продолжалась много лет и оборвалась в 1957 году — из-за неожиданной смерти Люлю.

После того как на родителей Булата обрушились сталинские репрессии (в 1937 году отца, Шалву Окуджаву, расстреляли как «врага народа», потом «за контрреволюционную деятельность» отправили в лагеря мать — Ашхен Налбандян), Сильвия забрала к себе Булата и его младшего брата Виктора. Из ее квартиры на Грибоедовской в центре Тбилиси 18-летний Булат ушел в августе 1942 года на фронт, сюда в марте 1944-го вернулся «по состоянию здоровья» с не зажившим до конца ранением ноги.

Летом 1945 года, когда недавний фронтовик был занят сочинением стихов и подготовкой к вступительным экзаменам на филологический факультет Тбилисского университета, у Люлю родился сын, то есть — я. На семейном совете постановили, что поскольку ни тетя Сильвия, преподававшая русский язык в школе, ни ее муж — Николай Иванович Попов не могут бросить работу, а Люлю нужно обязательно продолжать учебу в музыкальном училище, несколько часов в день с малышом будет сидеть Булат. Для полного жизни молодого парня, у которого было множество друзей и тысяча интересов, такая перспектива была убийственной. Но из любви к Люлю он согласился.

Свою «бебиситтерскую» повинность Булат запомнил на всю жизнь и много лет спустя иногда шипел на меня с деланной злостью: «У-у, как ты орал, племянничек!» Впрочем, к удивлению домочадцев, Булат вскоре нашел способ справляться с маленьким крикуном. «Почему-то моя небритая рожа и строгий голос производили на тебя совершенно восхитительное впечатление, — вспоминал Булат, —ты вдруг переставал реветь и начинал улыбаться». А когда никакие уговоры не помогали, Булат читал младенцу свои новые стихи, и тот немедленно засыпал. «По-моему, они навевали на тебя смертельную скуку», — улыбался Булат.

В конце концов тетя Сильвия сжалилась над племянником и, пожертвовав ради внука своей педагогической карьерой, оставила работу. В результате она всю оставшуюся жизнь получала самую низкую в СССР пенсию. «Что поделаешь, и Люлю, и Булату нужно было учиться, другого выхода не было», — без сожаления объясняла потом моя бабушка. А Булат всегда очень гордился, что первым произнесенным мною словом было не «мама», как у всех нормальных детей, а«Бу-у-ля».

"Читай книжки, племянничек!»

Позже бабушка Сильвия со всей семьей перебралась в Ереван, а Булат по окончании университета уехал в Россию. Учительствовал в школах в Калужской области, работал в Калуге в молодежной газете. В 1956 году переехал в Москву, куда из ссылки вернулась его мать. Наши встречи в эти годы были редкими, но очень приятными. Булат был со мной добр и весел, много шутил, внимательно слушал мою детскую болтовню. Кстати, несмотря на то, что он был намного старше, дядя никогда не держал дистанции. Я называл его не «дядей», а просто по имени, и Булата это не смущало. Он вообще старался держаться на равных с собеседником.

Узнав осенью 1963 года, что Булат едет к нам в Ереван, я страшно обрадовался. Как теперь понимаю, идея поездки заключалась не только в том, чтобы повидаться с тетей Сильвией и дядей Николаем, которых Булат всю жизнь нежно любил, но и познакомить с ними свою вторую жену Ольгу Арцимович. Но тогда у меня было к Булату свое важное дело...

Еще в старших классах я всерьез увлекся поэзией и, как многие мальчишки, стал писать стихи. Это была вполне заурядная юношеская лирика, имевшая весьма приблизительное отношение к литературе. Тем не менее местная молодежная газета отнеслась к моим опусам весьма благосклонно и даже опубликовала несколько стихотворений. А известный ереванский литературный критик даже назвал их «если еще не поэзией, то по крайней мере обещанием поэзии». По молодости (18 лет) и крайней наивности я воспринял это как признание таланта и всерьез возомнил себя поэтом. Правда, бабушка Сильвия, хоть и поощряла мои литературные упражнения, качество их никак не оценивала. «Ты покажи их Булату, — говорила она, — он тебе даст правильный совет».

Оля и Булат приехали в разгар золотой армянской осени, молодые, красивые, счастливые. Много шутили, радовались жизни, с удовольствием поглощали виноград, персики и пахучую местную зелень с острым белым сыром. Бабушка Сильвия, наготовившая к их приезду массу своей фирменной вкуснятины, была очень довольна.

Но совсем отвлечься от реальности Булату все-таки не удалось. Узнав о его приезде, журналисты местной русской «молодежки» пригласили их с Олей к себе в редакцию, а потом уговорили «спеть несколько песен для армянской молодежи». Вечером того же дня в кафе на улице Красной Армии набилось около сотни его поклонников. Кто-то принес гитару, и Булат спел свои песни, которые к тому времени уже ходили в магнитофонных лентах по всей стране. Успех был необычайный. У молодого

физика, доктора наук, текли по щекам слезы, и он их не утирал. «Это потрясающе, все так просто, вроде все слова знакомы, а попадает прямо в душу!»

А я тем временем все пытался выбрать момент, чтобы почитать Булату свои стихи. Наконец это удалось. «Валяй, — сказал Булат, который был в благодушном настроении, и удобно уселся на старую бабушкину кушетку, на которой когда-то спал в юности, — только читай не все подряд, а то, что тебе самому нравится».

Когда я, сбиваясь и путаясь от волнения, наконец дочитал, возникла пауза. Чтобы прервать ее, Оля широко улыбнулась и со словами «молодец, умничка» одобрительно потрепала меня по голове. Но Булат молчал. Глаза моего дяди, обычно такие добрые и приветливые, впервые смотрели строго, требовательно и испытующе, а главное, без такой привычной иронической улыбки. «Знаешь, Зурик, — начал он тихо, — тебе нужно больше читать. Хорошую, настоящую поэзию. Читай и думай, много думай...»

Через несколько дней после возвращения в Москву Булат прислал мне свою фотографию с показавшейся мне тогда загадочной подписью: "Не ходи в поэты, если ты ко всему не готов. Оттуда не возвращаются, но если ты ко всему не готов?.."

Писать стихи я не перестал, но отношение к творчеству стало быстро меняться. Дядины советы подействовали на племянника отрезвляюще.

"Вам и без меня достается...»

Во второй половине 70-х я работал в «Московском комсомольце». В ту пору «МК» был, пожалуй, самой «антисоветской» газетой в стране. Нет, мы не только не писали ничего против коммунистического режима, но даже не критиковали существующие порядки. Просто наряду с обязательной идеологизированной жвачкой пытались хотя бы иногда говорить о проблемах реальной жизни. Во времена, когда пресса и жизнь в России находились на разных планетах, это было довольно сложным делом. Надо было умудриться сказать правду, но при этом не вызвать высочайшего гнева.

Каждое утро, приходя на работу в свой замредакторский кабинет, я с опаской косился на телефонный аппарат прямой связи с Главным. Если редактор сухо говорил в трубку: «Зайди!» — значит, ему только что «указали» из ЦК, горкома или еще какой-нибудь важной инстанции. В такой ситуации надо было быстро придумать, как вывести из-под удара газету, не подставив при этом никого из наших журналистов.

Повод для неприятностей мог быть самым невинным. Например, когда в одном из первых выпусков «Звуковой дорожки» читатели отдали предпочтение песне группы «АББА» «Мани, мани, мани», это вызвало дикий гнев тогдашнего главы Московского горкома партии Гришина. Он усмотрел в этом пропаганду капиталистического образа жизни». Редактора немедленно вызвали на ковер, и если бы молодые сотрудники «МК» не успели буквально за несколько минут снабдить его русским переводом текста (из которого, кстати, следовало, что песня как раз осуждает этот самый капитализм), то не исключено, что быть нашему редактору безработным. И таких эпизодов было множество.

Как-то в 1979 году я стал уговаривать Булата выступить в редакции «МК». Он сначала загорелся, потом быстро остыл. «Вам и так все время достается, теперь достанется еще и за меня, — грустно улыбнулся Булат, — давай отложим до лучших времен...»

"Вас и за ваши песни посадят»

К известности своей Булат относился исключительно спокойно.

Тем, кто его узнавал на улице или в магазине, обычно вежливо улыбался. Вел себя совершенно естественно, носа не задирал, с работягами и академиками держался одинаково уважительно. А вот тех, кто любил купаться в лучах славы, кто использовал свою популярность, как тогда говорили, «в корыстных целях», презирал. Вместе с тем он, по-моему, прекрасно понимал цену популярности.

Однажды в 60-х годах, когда бабушка Сильвия гостила в Москве, Булат пригласил ее и свою маму на большой концерт (кажется, в зале Чайковского), в котором вместе с ним принимали участие почти все поэтические знаменитости того времени: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина... Вернувшись вечером, сестры не могли скрыть восторга: какие бурные аплодисменты достались Булату, как зрители никак не отпускали его со сцены!

Около полуночи появился Булат. За чаем тетя Сильвия расчувствовалась: «Булатик, родной, как же тебя любит народ, какими восторженными глазами люди на тебя смотрели!»

«Э-э, тетя Сильвия, вы преувеличиваете, —устало улыбнулся Булат, — поверьте, если бы в середине этого выступления на сцену вышли двое в штатском, взяли меня под руки и провели через весь зал, никто бы не шелохнулся».

Иногда по причине популярности случались и смешные эпизоды. Как-то, еще в начале песенной карьеры Окуджавы, его после концерта окружила стайка московских студентов. Расхрабрившись, они спели ему хлесткую пародию собственного сочинения на песенку о Ваньке Морозове, в которой имя главного героя заменили именем одного из руководителей государства. «Да вы что, ребята, меня же за такие песни посадят», — говорю я им, — рассказывал потом Булат, а один юноша смотрит на меня обожающими глазами и отвечает: «Что вы, Булат Шалвович, вас и за ваши песни посадят»...’’

Tweet

---

Комментарии

Оставьте ваше мнение

Имя
Email
Введите код 1654