Озорной голос эпохи

Если голос артиста волнует чем-то сразу непонятным, если в его певческой манере, в том, как он расправляется с материалом, сокрыт некий прием, на котором зиждется весь магнетизм исполняемых этим человеком песен, всегда возникает желание выяснить первоисточник — у кого данный артист "крадет", или, говоря деликатнее, "заимствует" свои драгоценные фишки. Кто предшественники? Кем изначально выписан точный рецепт его индивидуальности и мастерства? Порою в такой погоне за непостижимым проходит вся жизнь. Безропотно и бескорыстно.

Я могу сколько угодно задавать ему вопросы в пустоту, как делал это задолго до нашего личного знакомства, но мне никто уже не ответит, потому что обладатель одного из самых загадочных (и в то же время знакомых массе людей) голосов Костя Беляев недавно умер. В Москве. На 75-м году жизни. Когда-то он существовал лишь в воображении слушателей "Холеры" и "Гимна алкоголиков" — назойливый иллюзионист, чьей "волшебной палочкой" были тевтонский бой по струнам и въедливый ехидно-сентиментальный голосок. Теперь он надолго поселился в памяти всех, кто испытывает странную благодарность к тому, чем занимался этот представительный и комичный джентльмен, автор "Гимна холостяков", хотя его "авторство" больше напоминает разбойничью удачу Прохора Громова, волшебный горшок с обжигающим златом, пакты с главным покровителем фокусников, на которые смело шли чернокожие блюзмены довоенной поры.

"Шеф нам отдал приказ лететь в Кейптаун..." И мы дружно вылетаем, каждый на своей кочерге," в одной руке с Тамарою, в другой руке с гитарою". Он осмелился предъявить советскому обществу песни, не влезавшие ни в какие ворота, и они были приняты ("пляшет Лазарь-дурачок"), потому что главное — не куда лететь, а какой "шеф" отдает приказ. И какой у Шефа голос.

Сладость Костиного голоса — театральная, "пошлая", но в то же время обезоруживающе притягательная придавала персонажам его песен босховские черты — вместо человеческих носов у них отрастали птичьи клювы. Вот цыпленок хватает в пьяном кураже петуха буфетчика за "длинный нюх", а тот в ответ почему-то уже клювом пробивает цыпленку глаз, и мы слышим, как хрустят осколки стеклянного шарика.

Ему, как человеку послевоенных лет, импонировали сентиментальные мелодии "Крестного отца" и "Бесаме мучо", как будто для него написанных. Стилистических долгов Трини Лопесу или мещанскому Элвису послеармейскрго периода упорно не признавал: "Не люблю я твоё кантри!" При этом Валерия Ободзинского и Жана Татляна знал и уважал, но параллелям тоже не радовался. "Осенний свет" в беляевском исполнении высвечивает болезненные силуэты Эдгара По и Федора Сологуба. Они, как и многое другое, возникают у него неожиданно, как бы помимо воли исполнителя, но довольно зримо и осязаемо.

Он матерился больше, чем знаменитый американский хулиган Джи Джи Аллин. Расовых шуточек не гнушался, будучи уверен в обаянии своей неотразимой маски. Своего великого современника Аркадия Северного сторонился, как дурной пример саморазрушения. Сам за здоровьем следил и дурных примеров не подавал. Хотя и морали читать не любил, понимая, что такие песни, как "Москвички" или "Сидю у кукуруз!", "на сухую" никак не слушаются.

При именах совсем потусторонних, как Хэнк Вильяме или Джин Винсент, напрягался, чувствовал — от них веет разоблачением эзотерических связей. "Не читал, не слышал, не помню". — Грамотная позиция человека, знакомого с инквизицией. При этом находились у него добрые слова для "Хора Турецкого" и Брайена Зельтцера. И от этих похвал пробегал по коже мороз, ибо сказаны они тем же голосом, что выпевает, барабаня по струнам, смертный приговор извращенцам современной поп-культуры. Именно приговор, а не диагноз. В эти моменты Костя, поблескивая очками, напоминал классического врача-садиста из фильмов на эту тему. Этакий Йозеф Менгеле с гитарой.

Но ведь и все человеческое, слишком человеческое, было ему свойственно в полной мере. Ведь он и вправду пачками очаровывал и подчинял охочую до встряски богему брежневской эпохи. А что же осталось от гомона пляжных компаний и дней рождения? Только зыбкое обаяние истлевающих личин, в веселость которого можно поверить разве что на слово. Осталось только эхо. А в каждом эхе есть нечто от бездны и от камеры пыток: "Поймали птичку голосисту" ну и т.п.

Константин Беляев — целая система загадочных противоречий, в которых окончательно запутался весь шар земной, где его больше знали по голосу, чем по имени и в лицо. А это — слава не купленная и невыдуманная.

Тяжелый человек — легче воздуха. Очаровательный пропагандист мизантропии, и наивный дилетант-романтик. Константин Беляев — прирожденный таинственный незнакомец. И это — когда вокруг нас доживает свой век целая секция бесстыжих "энигм", чье шарлатанство шито белыми нитками.

Да, он потешно путал Ножкина с Лобановским и Бальбера с Беренсоном, а Шеваловского с Коцы-шевским... Кому сейчас нужны эти имена? И как нам сейчас необходим такой человек! По крайней мере, он не путал, вторгаясь в сакральные сферы, Готфрида Бенна с Беном Бенциановым. Корни этой магической рассеянности уходят в глубину недосягаемых впадин, где еще слышны мученические отголоски первородного хаоса, уходят к сотворению мира.

Не будет ошибкой предположить, что у каждого, кто как-то баловался пением под гитару, возникало желание попробовать перенять, воспроизвести своими средствами пресловутый "беляевский" бой по струнам, в сочетании с его же неподражаемым "скэтом", в основе которого не Луи Армстронг, а "Замечательный сосед" советского композитора Потёмкина. Он и был нашим замечательным соседом — Константин Николаевич. Умеющий хранить тайны, интеллигентного вида старик, сумевший разглядеть в памятнике Богдана Хмельницкого черты Моше Даяна (об этом в известных "куплетах")... Вы брали гитару, раскрывали рот... и у вас, как ни странно, все получалось очень похоже. Подражать Беляеву (за столом или в концерте) было легко, как взять предложенную пожилым господином конфету. Но на его лице неизменно играла снисходительная улыбка знающего свой секрет мастера перевоплощений в персонажи, чья глубинная сущность для нас — детей Беляева, и поныне темный лес. Чудный лес под солнцем зреет... Нам улыбалась искусная маска, вроде той, что надета у родственника, встречающего героя новеллы Лавкрафта "Фестиваль".

Подобно многим одаренным людям, в житейских авантюрах Константин Николаевич нередко бывал наивен и непрактичен, зато при создании песенных образов он трудился с дисциплиной и точностью намерений средневекового художника. Судьба преподнесла ему запоздалое признание и любовь самых разных (что бывает редко в наш кастовый век меньшинств) людей. Его узнавали, его помнили. Но по-настоящему заслуженные почести и благополучие, как сказал поэт, "от знака темного бежали". А он так радовался каждому новому "дисочку", любовно фиксируя на видеокамеру свои достижения позднего периода. Который, осмелюсь предположить, начался с нашего знакомства в мае 1995-го года.

Он умел уводить разговор о творчестве в сторону банальных имен, а может быть, просто не умел говорить "правду", за которой лезут артистам в душу нахалы-культурологи с их бессмысленной тягой к всезнайству. Я не настаивал. Я, как и другие лояльные люди, воспринимал нашего кумира Костю таким, какой он есть. Не подсовывал умных книг, не критиковал новые имена шансона с подозрительно джазовой выучкой и номенклатурным прошлым. Ни один из моих уцелевших друзей не скажет в трубку с беляевской интонацией: "Здорово, друган!" А может быть, так кажется, пока не начинаешь их терять...

Лет девять назад он порадовал меня, вдруг неожиданно обновив глубину нашего взаимопонимания. Был в начале 70-х у певицы Донны Хайтауэр такой шлягер "This World Today is Mess" ("Какой же в теперешнем мире бардак"). Песня, кстати, вполне религиозная, но в абсолютно кабацком стиле. Будучи подростком, я долго фантазировал, как бы хорошо спел ее Беляев, учитывая его специфическое английское произношение. И вот звонит таки Беляев: "Старик, скажи мне, Христа ради, чья это вещь? Когда-то она мне так нравилась..." Затем он в лучших традициях тех же 70-х годов поставил мне по телефону запись, где песня Донны Хайтауэр звучит в его исполнении. Причем ни один нюанс беляевского подхода не упущен. Там были и "бой", и "скэт", и модуляция на полтона. Он не прошел мимо этого шедевра. Он мог и ее назвать своей. Потому что больше никто так не споет.

Это был необычный звонок. Он звонил не из прошлого, а скорее из будущего, где представить себе положение обособленного человека без творчества Константина Беляева практически невозможно. Лучше содрогаться от сардонического юмора вещей неистолкуемых, чем трепетать от смутного страха перед общеизвестным неизвестно чем. "Пустите, Рая", написал когда-то беляевский друг Игорь Иннокентьевич Эренбург. Ныне отпущаеши. В Кейптаун.

Tweet

---

Комментарии

Оставьте ваше мнение

Имя
Email
Введите код 3409