Простите пехоте

В этом году Булату Окуджаве исполнилось бы 90 лет

КАЛЕНДАРЬПОЭЗИИ

Песенка о пехоте

Простите пехоте,
что так неразумна бывает она:
всегда мы уходим,
когда над землею бушует весна.
И шагом неверным
по лестничке шаткой (спасения нет)...
Лишь белые вербы,
как белые сестры, глядят тебе вслед.
Не верьте погоде,
когда затяжные дожди она льет.
Не верьте пехоте,
когда она бравые песни поет.
Не верьте, не верьте,
когда по садам закричат соловьи:
у жизни и смерти
еще не окончены счеты свои.
Нас время учило:
живи по-походному, дверь отворя...
Товарищ мужчина,
а все же заманчива доля твоя:
весь век ты в походе,
и только одно отрывает от сна:
чего ж мы уходим,
когда над землею бушует весна?

БУЛАТ ОКУДЖАВА

Я был пехотой совсем недолго. Пехотой учебной, холостой. Потешным полком вчерашних студентов мы поднимали пыль по проселкам. Это сейчас я такой храбрый и могу посмотреть в те дни иронически. А тогда грусть по дому, сбившиеся на ходу портянки и наряд вне очереди делали жизнь почти трагическим занятием. Правда, со своими светлыми моментами.

Однажды я попал в запевалы.

Запевал определяли так. Каждая шеренга пела по одному куплету, а майор шел рядом и прислушивался. Потом говорил: «...Стой, раз-два...» И командовал: «Вот ты и ты...» А пели мы Окуджаву.

Отшумели песни нашего полка, отзвенели звонкие копыта.
Пулями пробито днище котелка, маркитантка юная убита...

Залихватская песня не могла заглушить саднящую тоску по дому, но она делала эту грусть какой-то доблестной, мужской. Мол, терпи казак — атаманом станешь. «Едва слышная музыка домашнего тепла, до которой, кроме меня, уже никому не было дела... Тихая музыка невозвратимого...»

Это из рассказа Булата Окуджавы «Уроки музыки»—там, где он, семнадцатилетний, в учебном батальоне, окапывается с утра до ночи и месит грязь, а на строевой запевает «Утро красит нежным светом...» Сержант Ланцов зовет его «Акаджав». (Сержанту казалось, что окончание «ва» должно относиться к женщине.)

...Когда после военных сборов я вернулся домой, то он мне показался тесным, маленьким. До слез маленьким.

В сентябре того же 1984 года меня вызвали в военкомат, забрали паспорт и выдали предписание: явиться в такую-то часть такого-то числа. Туманно сказали, что часть сейчас находится в Средней Азии.

Перед отъездом я выписал из сборника Окуджавы несколько стихотворений, самых любимых. «Грузинскую песню», «Моцарт на старенькой скрипке играет», «Песенку об открытой двери», «Синяя крона, малиновый ствол...» Потом стоило заглянуть в блокнот, сидя на втором ярусе в палатке где-нибудь на полигоне в Гарбазе, как с фотографической точностью воскрешались счастливые мелочи домашней жизни.

Это было время перед отбоем, когда подшивались, бренчали на гитаре, травили анекдоты, а мой сосед по койке, мягкий и добрый Витек из Киева, сочинял письмо невесте. Иногда Витя заглядывал в мой песенник и вписывал в свое письмо что-нибудь из Окуджавы.

Дождусь я лучших дней и новый плащ надену,
Чтоб пред тобой проплыть, как поздний лист кружась...

И вот тут наши грезы обрывались по команде «В ружье!». Мы бежали, толкаясь в темноте и теряя амуницию. Было весело ощущать себя частью нелепого существа, которое грузно топает, но вот-вот затихнет по команде «Смыр-р-на!..». Пока лейтенант ставит взводу задачу, я смотрю на южное небо, такое женственное, близкое.

Когда мы в очередной раз побежали со склона в учебную атаку, я споткнулся, упал и ощутил под руками что-то круглое и приятно холодное. Наша атака захлебнулась на бахче. Где-то не очень далеко от нашего полигона шли настоящие бои, а мы воевали с арбузами.

Опять тихо и виновато мы построились перед лейтенантом, бледным от лунного света. Он сказал: «Вы все убиты... А я хочу, чтобы вы были живы. Поэтому повторим развертывание. Командиры отделений—ко мне...»

Худой, скуластый, гибкий и ловкий как пантера, в ладной полевой форме (не темнозеленой, как на нас, а песочной, «афганской»,—мы такой до армии нигде не видели), с нашивкой за ранение и гвардейским значком,—нам казалось, что лейтенант должен презирать нас. За все—за то, что мы вчерашние студенты, за то, что не нюхали пороху, за то, что саперная лопатка может болтаться у нас на заду, как, впрочем, и подсумок с магазинами. За эти арбузы, которых мы налопались украдкой и теперь норовим добежать только до кустов...

А он жалел нас. И это было непонятно. Приказания отдавал сухим ровным голосом. Не ругался матом.

Я вспомнил все это, когда перечитывал недавно фронтовую прозу Окуджавы. Там ему, молоденькому сержанту, дали на выучку десять новобранцев, и первое, что он говорит им: «Я хочу, чтобы все остались в живых...»

Нет, всего нам не высказать.

Может, потому так немногословны записи в книге отзывов музея Окуджавы в Переделкино.

«В далеком теперь уже декабре 1976-го мне, курсантику военного училища, песня Булата Окуджавы помогла выжить и остаться самим собой. Так впредь, когда случалось совсем тяжко, я повторял: «Пока земля еще вертится...» (Александр Рожнов, капитан 1 ранга, Балтфлот).

Tweet

---

Комментарии

Оставьте ваше мнение

Имя
Email
Введите код 8870