Музей Шансона
  Главная  » Архив  » Заметки  » С гитарой в руках, с ангелом за спиной

С гитарой в руках, с ангелом за спиной

Народный артист при перемене ветра

— Для многих вы — певец любимый. А кто-то Розенбаума вообще за певца не считает... Но факт: популярность к вам пришла давно. А что теперь, когда, как говорится, "пришли другие времена, взошли другие имена"? На себе вы это уже успели почувствовать?

— Крупные имена время не смывает. Меняется мода, а слава неизменна. Вот, остался же Кобзон, осталась Пьеха, остался Лещенко — я сейчас говорю о своем "цехе". И это справедливо. Потому что высококлассным профессионалам перемена моды не страшна. Ее должны бояться бабочки-однодневки, их, увы, всегда много не только среди тех, кто работает на сцене. Так уж в нашей сумасшедшей стране сложилось. Оттого и заполонили все "порнуха", "голубизна", духовное убожество, дилетантизм... Но профессионалы — дело другое. Кобзона можно любить или не любить, соглашаться с ним или осуждать в чем-то, однако его высочайший профессионализм не боится перемены ветра в моде.

— А как вам под этим ветерком?

— Я тоже остался. Как меня не любили чиновники при власти — левые, правые, в полоску или в клеточку, — так и не любят: им со мною неудобно. Понимаю, почему: я же вижу, что даже вчерашние демократы сегодня, извините за выражение, скурвились. Я вижу, что они нынче продали и предали то, о чем еще недавно вслух мечтали, ради чего выступали, звали за собой... Мне Зюганов понятнее: он хотя бы последователен. Поэтому вполне могу выпить с ним кофе...

— Или водку...

— ...Водку я не пью уже год и три месяца. Но выпивать с новыми начальниками? Неет. Я как был в оппозиции, так и пребываю, не хочу иметь с руководством этой страны ничего общего. Не верю я тем политикам, кто перекрашивается, кто в пятьдесят пять лет за один день или за недельку меняет убеждения. Вот и пою:

 
Извините, что, как встарь, я не в фаворе
У имущих власть влиятельных друзей.

Пять лет назад я бы такого не написал: я был тогда не в фаворе у врагов — тоже, между прочим, влиятельных.

Ежик в кабинете министра

— А когда-то Окуджава мечтал: вот у его друзей появятся кабинеты, они выйдут в начальники, "и станет легче жить". Теперь настало их время, они осели в кабинетах, вон, Татьяна Никитина стала заместителем министра...

— Да-а... А пела когда-то про ежика... Помните, "с дырочкой в правом боку"? Вот нынче времечко, а? Хотя Никитины и Окуджава еще дружат... Моя ситуация покруче: друзья имеют кабинеты — и очень большие, но стали бывшими друзьями. А нормальным людям легче жить не становится... В личном плане? Я — народный артист Советского Союза, даром что нет уже такой страны и такого звания. Но я себя народным артистом ощущаю — и не стыжусь об этом заявлять. А когда почувствую себя "народным дерьмом Советского Союза", тоже скажу. И — сойду. Вообще-то мне официальное почетное звание вроде бы не нужно. Хотя, откровенно говоря, хочется. Потому что любому человеку, наверное, хочется, чтобы его труд был оценен не только в деньгах. А на заслуженного я не согласен: какие в творчестве могут быть ступеньки?! Смешно, что мои же знакомые начальники бумаги на это звание для меня уже пару лет подают, дескать, тут и вопроса нет. Однако и движения нет. Бумаги где-то лежат, а друзья-чиновники с энтузиазмом кивают: "Санек, об чем разговор? Само собой, все путем!" Но нет пути. А мне, знаете ли, это очень нравится. Так и должно быть — с ними, при них.

— Но ведь именно они позволяют или запрещают моде развернуться. И, значит, вашей популярности тоже.

— Я радуюсь, что прошла именно мода на Розенбаума. Но остались огромные массы людей, десятки миллионов, которые приходят слушать именно меня, — а не поглазеть на модное имя, не поприсутствовать при скандале. И хотят послушать "Гоп-стоп" или "Нинка, как картинка, с фрайером живет", но главное, они знают, что еще услышат на этом же концерте песни про войну, лирику, "Афган", казачье, еврейское, "Вальс— бостон"...

Джинн из бутылки

— И все же странно, что человек с фамилией Розенбаум, никогда не отказывавшийся от своей национальности, не говоривший, что он — "сын русской и юриста", сумел еще в застойные годы забурлить, пробиться...

— Да просто джинн выскочил из бутылки. Когда я только начинал профессионально работать на сцене, довелось выступать на сцене ДК имени Дзержинского, где репертуар подбирался без согласования с Управлением культуры. Там все решали сами — и мне разрешили спеть на трех концертах по пять песен. Ладно, ответил я, но предупредил, что могут быть неприятности... Напечатали афиши. Народ дивился: магнитофонные— то пленки уже ходили по стране, но думалось, что Розенбаум — эмигрант, в двадцатые годы не то в Париже, не то в Австралии померший... А тут — вот он! Я такую толпу видел раньше только в кино. Размолотили двери, выбили окна... Аншлаг! Но мне исполнилось уже 33, уже пять лет врачом в "Скорой помощи" отработал, и мозги уже были не набекрень: хоть и обрадовался, что людям мои песни нужны, но к себе-то я уже трезво относился... Короче, на следующий день разрешили спеть пятнадцать песен — тут— то джинн и вылетел из бутылочки, обратно его туда не затолкаешь. Хотя еще в течение пяти лет я пел при "глухой" афише: объявлялись "авторы-исполнители на эстраде", но фамилий не указывали. И публика быстро догадалась: раз афиша "глухая", значит, Розенбаум. Ну, потом все пошло, как у всех: концерты отменяли, меня арестовывали, пластинки не пускали, то ОБХСС, то КГБ... К слову, однажды как раз ленинградские "комитетчики" меня от тюрьмы и спасли, объяснили, где надо, что я не вор и не враг народа...

— ...А просто Розенбаум? Но и эта "говорящая" фамилия могла стать поводом для приговора Александру Яковлевичу Розенбауму...

— Почему фамилию я не менял? Не стал, к примеру, Александровым или Яковлевым... Вот сейчас я гадаю: а как бы поступил, если б тогдашние начальники мне пообещали разрешение на концертную деятельность — в обмен на смену фамилии? Не знаю... Не уверен, что там же не плюнул бы им в лицо — и ушел бы, и гордо замолчал бы... А кому моя такая гордость нужна? Нет, не знаю, как бы себя повел, но и предложения такого не поступало. А может быть, и согласился бы: какой ты певец, если молчишь? Да, не очень благородно, ну, киньте в меня камнем...

Выбор участи

— Вообще-то об антисемитизме я знал, но на самом себе его не ощущал — ни в школе, ни во дворе. А я в детстве был абсолютно дворовым, у нас нравы простые были. Ну, а если и были какие-то единичные случаи, если я и слышал в свой адрес "жидовская морда", в морду же и бил. Дрался, кстати, я неплохо, все-таки кандадат в мастера спорта по боксу...

— А попутно так еврей Розенбаум стал и казаком...

— Причем казаком из Кубанской донской первой сотни, заметьте. Меня туда не партия и правительство назначило, меня туда, в свои ряды, простые люди приняли. Чем и горжусь. А если мои песни — про казаков или про евреев — рождают отклик у эстонской или русской, у таджикской или американской публики, то потому, что я никогда не был выкрестом, не отказывался от своей еврейской крови. Самое страшное в жизни — это предательство. И еще зависть. Но они взаимосвязаны. Я не предавал ни своей национальности, ни своей Родины. Примечательно, что меня эмигранты как раз и не очень жалуют — хоть в Штатах, хоть в Израиле... Хотя те же мои соплеменники, по-моему, должны мне памятник поставить — за то, что меня казаки любят. Потому что через меня они дышат чуть просторнее, чем могли бы без розенбаумовских песен. И казах, и русский, и литовец, и украинец видят, что я — нормальный еврей. Такой же, как он — нормальный казах или нормальный русский, литовец, украинец... То есть человек.

— Какой-то странный интернационализм...

— Никогда я не был интернационалистом. Вообще это слово — для меня ругательное. Его придумали нехорошие люди — для того, чтобы оправдать свои противоправные действия по отношению к другим. Людь и нелюдь — вот что для меня существует на этой земле. И все. И я понимаю, почему те же русские люди не прощают, когда еврей кричит на всю Ивановскую, что он — русский. И они, по— моему, тут правы.

— Но вы-то сами? Поете по-русски, живете в России, пишете казачьи песни...

— Вы тоже, кстати, пишете по-русски. А я какие песни сочинять могу? Еврейскую музыку я начал писать совсем недавно, потому что только недавно начал слушать ее. Те мои песенки из как бы еврейского быта — лишь стилизация, там подлинно еврейского не так уж и много. Хотя их очень люблю, считаю своей удачей. Даром что написал их в двадцать один год, мальчишкой. Бог, что ли водил тогда моей рукой? Или ангел стоял за спиной?.. Но я с моим музучилищным образованием только теперь стал понимать, что "Семь сорок" или "Хава нагила" — не еврейская музыка. А настоящая еврейская — это сложно. Это синагогальная, канторальная музыка, чтобы ее сочинять, надо многому научиться сначала. Ведь только барды у нас готовы писать все, что угодно... Если бы я родился в Грузии, я бы писал "Сулико" — и был бы грузинским евреем, а родившись в Молдавии, писал бы для ансамбля "Жок"— и был бы молдавским евреем. Но я — абсолютно российский человек еврейской национальности. Я не целовал землю в тель-авивском аэропорту Бен-Гурион, не на ней я родился, но у Стены плача сердце вздрогнуло... И все же я пошел бы защищать Израиль, эту страну моих далеких предков. Как помню, что приносил присягу на верность СССР. Ха! Там, на земле обетованной, меня спросили, воевал бы я за свободу Израиля с автоматом Калашникова или с "узи"? Но это спрашивал, наверное, какой-то опупевший от дешевой пропаганды, к тому же не слишком грамотный. И я — майор медицинской службы в запасе — ответил, что "узи" хорош только в ближнем бою, а на дистанции он против Калашникова — палка. Так нет же, им нужно, чтобы я в любом бою работал с "узи", пусть бы погиб из-за него, никакой пользы не принеся, но зато как верный патриот... Я не таков. И что интересно: мою песню "Черный тюльпан" из времен афганской войны нормальные люди везде слушают, затаив дыхание. Потому что народ — он и в Африке народ. Его на дешевке не проведешь. Может, оттого и с фамилией у меня — вот так? И кстати: мне смешно, когда антисемиты все наши российские беды сваливают на еврейские головы:

Сейчас во всем винят жидомасонов.
О господи, какая ерунда!
Сто человек надули миллионы?
Так что же за народ вы, господа?!

«Кадиллак» совести не помеха

— Перед нашим разговором я перечитал анотации к вашим пластинкам. На одном из конвертов Жванецкий написал, что "Розенбаум — настоящий мужчина и настоящий профессионал". Мне это кажется высшей похвалой, люблю настоящих мужиков, к тому же асов в своем деле. Однако у нас как-то не принято оценивать по половому признаку...

— По-моему, профессионал — это тот, кто хорошо делает свое дело и занимается только им. Нашу страну погубили дилетанты... Я никогда не хотел, чтобы про меня говорили: "Розенбаум — лучший певец среди врачей". Или: "Он — лучший врач среди певцов". Ненавижу внештатных журналистов: любое внештатничество — это любительство, дилетантство. А дилетант не надежен. И часто — злобен. В человеке для меня ценны три вещи, только три: доброта, профессионализм и отсутствие зависти.

— Вы-то сами — человек независтливый?

— Абсолютно. Я же состоявшийся профессионал. Работай, делай свое дело классно, иди вперед. При чем тут, какая тут может быть зависть? А для мужчины, если уж к нашему с вами полу переходить, я считаю, счастье — не в семье, а в работе. Если мужик на работе не "кайфует", то никто ему не поможет. Как только он к юбке притрется, значит, все: он — уже убогонький. Я счастлив потому, что "торчу" от любого своего концерта. Мне говорят, мол, так яростно работать нельзя, ты себя убиваешь, но я-то иначе не могу, мне так — в радость. Я даже не для публики это делаю, я просто "кайф ловлю" от работы. И вообще, как это — выйти и "отбыть номер"? Ужасно! Возражают: сорвешься, нельзя так много петь, по два с лишним часа подряд, еще и "живьем", не "под фанеру"... Но люди-то принимают мои два с половиною часа за тридцать минут! И невозможно показать все, что ты хочешь, за часик с четвертью... Сегодняшние "фонограммщики", конечно, не вспотеют за свои три концерта в день — но ведь это не работа, а видимость ее. Так не раскрываются, так прячутся. А мне от своих слушателей прятаться — зачем?

— Песня для вас — это исповедь? Или проповедь?

— И то, и другое. Проповедь тоже важна. Хотя мне столь четко делить — не с руки. Я просто иногда чувствую, что вот, написал — и эта песня уйдет в народ. А вот эта... Ее публика еще должна будет догонять, не скоро примет...

— Однажды знаменитый эстонский композитор Густав Эрнесакс сказал мне: "За песнями надо ходить пешком". А ваш ленинградский актер и худрук Игорь Горбачев заметил: "Актер на работе должен быть голодным". Вы с ними согласны?

— В один из моих приездов в Америку владелица той корпорации, в которую входила и студия, где я напряженно записывался, предложила мне отдохнуть дней пять на ее вилле во Флориде. Чудесненько! Вилла — 250 акров земли, понятно, бассейн, на лужайке вертолетная площадка, все прочее... Отдыхаю. Но она настоящая американка, выписала мне туда прекрасный рояль: а вдруг я подойду к инструменту, возьму четыре-пять нот? А это же будут ее "бабки"! Но мне захотелось. Должен вам сказать, что такой музыки я не писал никогда, таких прекрасных гармоний я прежде просто не мог в себе расслышать. Это к вопросу, надо ли быть творцу голодным? Чушь! Да, мне тут удавалось кое-что: "Вальс-бостон", к примеру, "Глухари", тот же "Гоп-стоп" или "Только шашка казаку..." Но то, что я сочинял на том рояле... Нет, здесь это не услышится... Там думаешь о другом, не о быте, не о том, что надо то-то и то-то достать, там нет, как здесь, решеток на окнах от воров... А ваш маэстро Эрнесакс... Думаю, за песнями можно и в "Кадиллаке" ездить, не в способе передвижения дело. И кстати, жизнь наблюдать из "Кадиллака" приятнее, чем из автобуса: больше видишь. Да, гораздо лучше поэту смотреть на мир из "Кадиллака". Если у него есть совесть. У поэта, естественно, а не у "Кадиллака"... Я удивляюсь: почему не жирею? А? Вон, глядите, Собчак, Шахрай... Их, скажем для печати, физиономии уже в телевизор не влезают... А не так-то давно лица были! Теперь Собчак в ресторане женит Пугачеву с Киркоровым... Нормально? Для них нормально. Но я в их "тусовках", где, как я недавно написал, "расстриги властвуют КПСС-ные", — не участвую. И не поеду петь на Васильевском спуске — вроде бы для поддержки демократии, а на самом-то деле для того, чтобы хапнуть квартиру поближе к президенту... Я и тут, на Черной речке, проживу.

— Да уж! Хотя местечко тут у вас не из самых светлых в российской культуре. А может, оно и ничего? Я замечаю: чем ближе поэты к власти, тем меньше они — поэты. Холуйство стихам, по-видимому, не способствует.

— Вот-вот. Потому я и говорю о совести. А "Кадиллаком" — пусть он будет у каждого — все же сыт не будешь: надо из него и выходить, ножками среди людей топать. Тогда совесть зажиреть не позволит.

— Вы, Александр, кажется, барон?

— Ага, барон. Г-н Брумель из Российского монархического общества пожаловал-с мне это звание. Барон Розенбаум! Ну-ну... Барон Розенбаум из Санкт-Петербурга. Ленинградской области, между прочим. Ничего себе, да?

— Но вы живете — где в Ленинграде или в Петербурге? В каком городе вы себя ощущаете?

— Я считаю Ленина самой гениальной личностью нынешнего века. Он — негодяй, но это же не отменяет его гениальности? И город, его именем названный, тем же городом и остался. Да какой он Петербург?! Ленинград! А санктпетербуржцев — последних, вымирающих — я вижу в Нью— Джерси, в одном местечке под Парижем, в Канаде... Мальчик Пущин, потомок декабриста, пишет моей дочери-девчонке: "Милостивая государыня Аннушка!" И в конце просит передать "поклон Вашим маменьке и папеньке"... Блин! Так вот же где настоящие петербуржцы живут. А не тут, в ленинской "колыбели революции", где карьерист, шкурник сейчас балы закатывает — на свой лабазный манер... И наши "просвещенные умы" им еще подхлопывают.

 
Все говорят —
Никто не хочет слушать.

Без женщин? Катастрофа!

— Когда вы читаете эти стихи мужчинам, я понимаю, они злятся. А женщины? На ваших концертах их много... Но ведь "эпоха артистов-кумиров" теперь, сдается, прошла. Вам ее не жаль?

— А я об этом не думаю. Но знаю: когда женщины утратят интерес ко мне, — это конец. И не только потому, что я — артист: всякий мужчина должен чувствовать на себе женские взгляды. Иначе он не мужчина...

— И жена ваша, Александр, думает так же?

— Мне кажется, да. Она ведь со мною — и тоже живет в моей профессии. Так что должна понимать. Хотя это и сложно.

— А вы сами — сложный человек?

— Только в силу работы. Сложно, конечно, со мной, никуда тут не денешься. Как, наверное, со всяким, кто творчеством занимается. Плюс еще мое — вот такое, какое есть, — положение в этом обществе... Но она старается. Прожили ведь мы как— то девятнадцать лет, верно? А выходила она замуж за студента, к тому же из медицинского института, а не из консерватории... Дочка у нас, ей скоро восемнадцать... И бультерьер пяти лет... А женский успех? Дешевых поклонниц у меня нет, пожалуй, и раньше не было, на лоскуты с меня одежду не рвали, я в этом никогда и не нуждался. Есть, правда, паратройка сумасшедших, но я же доктор по первой профессии, понимаю...

— Так-таки с молодости и неважно, любят вас женщины или не любят, а только уважают за талант?

— В молодости был период, так сказать, "спортивный". Но он не с профессией был связан, а именно с возрастом. У каждого мужчины в биографии он значится. Из этого потом вырастаешь, вот и все. Уже давно меня больше устраивает, когда после концерта на сцену подымаются мужчины с цветами, с крепким рукопожатием. А если еще и дед с орденами на пиджаке — вот тогда я рад безмерно. Но катастрофа, если тебя совсем разлюбят женщины, тогда жизнь кончена. А я бы еще пожил. И попел бы еще.

Марк Левин
Привет!, 3/1994


Комментарии

Оставьте ваше мнение

Имя
Email
Введите код 4206

vk rutube youtube

Катерина Голицына
Жан Татлян
 Петлюра
Виктор Ночной
Алексей Созонов
Сергей Гинзбург
Михаил Клёнов
Михаил Звездинский
Ира Ежова
Леонид Утёсов

Ошибка в тексте? Выделите ее мышкой. И нажмите Ctrl+Enter
Использование материалов сайта запрещено. © 2004-2015 Музей Шансона