Высоцкий и Махно – два иноходца

Это лишь один эпизод многолетней дружбы Давида Карапетяна и Владимира Высоцкого. Познакомились они, когда Давид, переводчик с итальянского, работавший в кино на съёмках советско-итальянских фильмов «Красная палатка» и «Ватерлоо», уже был влюблён в песни Высоцкого, ощущал масштаб его дарования, а потому относился к нему как к старшему брату — восхищался, старался запомнить каждую мелочь, помогал чем мог

Весной 1970 года я был поглощен сумасбродной, казалось бы, идеей. В то время я много читал о Махно и его эпохе; догадывался, что он был совсем не таким, каким его изображали в книжках и кино.

У меня сложилась своя, больше интуитивная, версия мятежного атамана. Творец «третьей социальной революции», он мог стать генералом и у гетмана, и у Петлюры, и у Деникина с Врангелем. Кавалер ордена Красного Знамени (четвертый!), он мог получить большой чин и у красных. Но «мирному врастанию в социализм» Нестор Махно предпочел последовательную борьбу со всеми режимами и голодную независимость в эмиграции. Мне он виделся героем античных трагедий, бросающим вызов Року. Сама махновщина казалась мне не спасительным рецептом кооперативного счастья, а призывом стряхнуть с себя холопство и вновь зажить «по своей воле и правде», вне эдиктов и рескриптов партийных прохвостов. Бегством от надзора государства под опеку Природы, счастливым совпадением бунта личности с разгулом украинской стихии, дерзновенной попыткой выговориться перед Историей. Оставалось лишь впрячь этот опрометчивый анархо-идеализм в пулеметную тачанку — эту огненную колесницу Фаэтона, на всем скаку под черным стягом Свободы ворвавшуюся в кровавую сумятицу Гражданской войны, испепелившую в ней и себя, и своего демонического возницу. Но из этой горстки пепла расцвел поэтичнейший из мифов русской революции — эпопея махновщины. Тоска о несбыточном Ладомире, где наконец-то осуществится хлебниковское: «Я вижу конские свободы и равноправие коров».

...В итоге всех этих мучительных раздумий я задумал написать сценарий о махновской вольнице и уговорить Тарковского сделать по нему фильм. Мало того, мне страстно хотелось, чтобы Нестора Махно в фильме играл Владимир Высоцкий и чтобы в финальной сцене (после перехода жалких остатков махновской армии через Днестр) Володя спел «Охоту на волков». Не больше и не меньше. Какой кадр! Румынская погранзастава, Высоцкий-Махно и — «Но остались ни с чем егеря...»

В общем, весной 1970 года я на полном серьезе собирал материал и мечтал о поездке по махновским местам.

Одному ехать не хотелось, о Высоцком как о возможном спутнике я тогда не думал и о своей навязчивой идее ему не заикался.

Но дальше началась цепь странных совпадений, каких было немало в истории нашей дружбы. Как-то Володя пришел ко мне домой и ни с того ни с сего задумчиво сказал:

— Ты знаешь, оказывается, Махно никого не расстреливал, хотя постоянно грозился, мол, лично расстреляю. Это все вранье, что нам про него рассказывают.

Я буквально подскочил на стуле:

— А откуда ты об этом знаешь?! Ты что, интересуешься Махно?

Володя в ответ рассказал, что Валерий Золотухин утвержден на роль Махно в фильме «Салют, Мария!» и что ему для работы над ролью принесли из спецхрана рукопись воспоминаний Галины Кузьменко, вдовы атамана.

Когда до меня дошел смысл сказанного, я бросился к моей соседке, актрисе Театра на Таганке Татьяне Иваненко, и стал умолять ее переговорить с Золотухиным — пусть он хоть на несколько дней даст мне эту рукопись. Взамен обещал одолжить Валерию трехтомник Мандельштама американского издания. Изумлению Золотухина, по словам Татьяны, не было предела: ничего он о рукописи Кузьменко не слышал и никто ему ее не давал. Получалось, что Володя все это придумал. Но мне теперь почему-то кажется, что Золотухин просто состо-рожничал...

Позже выявилось еще одно совпадение: дядя Андрея Тарковского, уроженец Екатеринослава, работал секретарем у Махно. Более того, у Андрея имелись ценные материалы об истории махновщины, и он готов был мне их предоставить. (Последнее в этой череде совпадение выявилось после ухода Высоцкого из жизни: день смерти Нестора Махно — 25 июля...)

В общем, я решил, что настала пора посвятить Володю в мои «махновские» замыслы. Володя отнесся к ним с неожиданным интересом.

При разговорах о будущем сценарии я особенно напирал на то, что без «Охоты на волков» (которой я тогда буквально бредил) не будет и самого фильма: уж очень точно отражала эта песня судьбу и самого Махно, и поднятого им народного движения. Уверял, что «Охота» — одна из вершин романтической поэзии, что ею, в сущности, исчерпывается «волчья» тема, восходящая к «Смерти волка» Альфреда де Виньи. Видимо, эти мои восторженные высказывания и привели — уже много позже — к такому вот интересному Володиному признанию. В ответ на мои слова, что его «Нинку» можно считать гимном анархическому своеволию, он очень серьезно возразил: «Нет, не «Нинка», а «Охота на волков» — настоящий гимн Анархии».

* * *

...Дальше — больше. Именно в то лето домой к Высоцкому дважды приходил какой-то молодой человек из Донецка. Володя тогда был в плохом состоянии, но во второй раз я «дежурил» около него и смог поговорить с приехавшим. Оказалось, что он работает в Донецке в какой-то студии звукозаписи, делает «левые» записи популярных певцов и ими торгует — в общем, делец и ловчила. Обещал большие деньги, если Володя приедет в Донецк. Мне он не понравился сразу — неприятнейший субъект с мутными глазами. Тем не менее я пересказал Володе этот разговор. Деньги ему, естественно, нужны были всегда, на мои предостережения и опасения он отреагировал слабо. И, когда вскоре я в очередной раз завел разговор о Гуляйполе, Володя задумчиво сказал:

— Мне вообще-то надо бы съездить в Донецк. Этот тип из студии звукозаписи что ты о нем думаешь? Я подскочил на месте.

— Поехали! Гуляйполе и Донецк — это рядом.

Володя поддержал мою идею — совместить приятное с полезным: рационализм в нем (на трезвую голову) всегда присутствовал. Что тут же проявилось еще и в такой детали. Перед самым отъездом из Москвы — ночевали у меня дома — он предложил взять с собой мой большой джинсовый мешок.

— Купим яблок в Белгороде — там есть замечательные сорта.

(Видимо, в тот момент он вспомнил о сыновьях. И мы действительно привезли полный мешок великолепных белгородских яблок и братски их поделили.)

Ехать решили, конечно, на машине -у меня тогда был «Москвич» в экспортном исполнении: престижная по тем временам модель, с четырьмя фарами. Имелась, правда, одна загвоздка: автомобиль был оформлен на мою жену Мишель Кан, поэтому номера на нем были не обычные — с белыми цифрами на черном фоне, — а белые с черными цифрами, как у всех иностранцев. С такими номерами без специального разрешения ГАИ нельзя было выезжать за пределы Московской кольцевой дороги.

Сходили с Володей в ГАИ. Обычная волокита: «Не знаем, нет инструкций, зайдите попозже». Никакие логические доводы не помогали, а обивать пороги начальства не хотелось. Володя было заколебался, но тут уж я настоял, сказал, что как-нибудь проскочим, что провинциальные гаишники и не поймут про наши белые номера — документы-то у нас советские. Володя неуверенно капитулировал: «Давай попробуем».

И вот ни свет ни заря мы рванули из Москвы. Было 21 августа 1970 года.

Каким-то чудом благополучно миновали заспанный пост ГАИ на кольцевой, при выезде из столицы. Первую остановку сделали в Обояни. Зашли перекусить в первую попавшуюся столовую. А ночевали уже в Харькове: в центральной гостинице на площади Дзержинского.

На ужине в ресторане к нашему столу подсели какие-то подвыпившие альпинисты, с которыми Володя был необычайно сух. Помню, они рассказывали историю гибели молодой альпинистки, видимо, ища у него сочувствия. Заметив его сдержанность, извинились и отошли. Меня удивила такая демонстративная холодность, и на мой безмолвный вопрос Володя раздраженно ответил:

— Они поддатые, а я трезвый — какой может быть разговор?

Потом мы обнаружили, что у машины село колесо, нужно искать новое. В те времена достать колесо с камерой было непросто, но какой-то харьковчанин, увидев нас в автомагазине, предложил по госцене собственную запаску. Заехали к нему домой, и он нам сам ее поставил — такой чисто дружеский жест. Володя очень обрадовался: «Наверняка он узнал меня».

В Донецк приехали пополудни. На въезде в город нас остановили местные гаишники, поинтересовались, почему это у нас белые номера, попросили документы. Володя отшутился:

— Черные кончились — вот нам и дали белые.

И они нам поверили!

Пошли искать человека из ателье звукозаписи. По адресу, что он оставил, его не оказалось. Куда пропал — никто не знал (или не говорили). Вся затея с заработком рухнула, можно сказать, на корню. Ребята из студии захотели сняться на память вместе с Высоцким. Позвали фотографа из соседнего ателье, и тот щелкнул нас всех на пленэре — эта групповая фотография известна теперь по публикациям.

...Стоим мы с Володей в центре города, между студией и Оперным театром, думаем, что делать дальше. Решили попробовать устроиться в гостинице, а с утра пораньше махнуть в «Махновию».

Вдруг подбегает какой-то юноша, обращается к Володе:

— Вы меня помните? Нас знакомили... Оказался он актером Волгоградского

драмтеатра — их труппа гастролировала в эти дни в Донецке. Узнав о наших проблемах, юный актер тут же предложил:

— А вы ночуйте у меня, нас всех разместили по квартирам.

...Вечером мы зашли на главпочтамт, Володя отправил большое письмо Марине. Переночевали и на следующий день — в путь.

* * *

И вот мы на автостраде, ведущей прямиком в Запорожье. За спиной индустриальный пейзаж горняцкой столицы, вокруг — степь, полдень, Украина. И мы, двое «москалей», в поисках приключений. Красоты природы Володю, кажется, не трогают — стиснув зубы, он твердит только одно: «Жми! Обгоняй! Быстрее!» Пикантность ситуации состоит в том, что, кроме пары-тройки «жигулят», обгонять, в сущности, некого. Ни тебе «линкольнов», ни «мустангов».

Следуя указателям, сворачиваем с центральной трассы на тряский гайдамацкий шлях, и я демонстрирую чудеса маневрирования, чтобы не врезаться сдуру в сочные бока мордастых племенных коров и смиренные колымаги с сеном. Но Вь1соцкий неумолим, в нем не унимается великий подстрекатель и экспансионист: «Быстрее! Еще быстрее!» Раззадоренный, я вхожу во вкус и, вдавив до упора акселератор, выжимаю заветные сто в час!

Мелькают дорожные надписи — названия, от которых веет горькой гарью Гражданской войны: Большой Янисоль, Конские Раздоры, Константиновка, Великая Новоселовка...

Мы летим так, словно нас по пятам преследует конница Буденного или Шкуро. Тучные гуси, чопорные индейки, степенные хряки — казалось, вся цветущая колхозно-приусадебная Украина, весело огрызаясь, разлетается из-под наших колес. С форсом обогнав напоследок шарахнувшийся от нас допотопный «Запорожец», вылетаем на шоссе и с разбегу окунаемся в пронзительную просинь окоема, отороченную знойной желтизной подсолнухов.

Неудержимо хотелось пропитать Володю этой желто-блакитной свободой перед решающим испытанием Европой -встречей с Мариной Влади...

Их сногсшибательный роман неумолимо приближался к предсказуемой юридической развязке. Не имело смысла гадать, станет ли прекрасная «колдунья» долгожданным «отдыхом повстанца»... Хотя умом я и одобрял крутой поворот его судьбы, но каким-то шестым чувством все же ощущал опасность этой приворотной женитьбы для «моего» Высоцкого — опасность измены самому себе, своей миссии.

И вот Володя, словно читая мои мысли, просится за руль. Я ликую: конечно же, эта финишная прямая — его, именно он должен первым пересечь эту символическую черту — цель нашего ретропробега! До Гуляйполя было рукой подать, а за горизонтом уже смутно угадывалась Запорожская Сечь — воспетая Гоголем странная республика «вольного неба и вечного пира души», продолженная во времени эпопеей махновщины. Оборачивалась явью моя мальчишеская затея — скрестить в пространстве судьбы двух иноходцев века, Высоцкого и Махно.

Мы поменялись местами. Оказавшись на безлюдной трассе, Володя с места в карьер рванулся в заманчивый оперативный простор.

Беснующийся спидометр и неотвратимо надвигающееся Гуляй поле бередили душу «гибельным восторгом», извлекая из памяти самые уместные в тот момент строки:

Может, выход в движенье, в движенье,
В голове, наклоненной к рулю,
В бесшабашном головокруженье
И погибели на краю...

Необъяснимая фатальность: почти сразу после того, как я произнес эти стихи, именно так все и случилось. Обсудить поэтику Ахмадулиной нам помешал внезапно возникший поворот. Со скрежетом остановившись и чуть поразмыслив, наш «Москвич» закружился в неуклюжем фуэте, соскользнул на край обочины и, неловко перевернувшись, кубарем покатился вниз. И — самопроизвольно встал на колеса: несмотря на кульбит, он вовсе не собирался сходить с дистанции.

Удивительное дело: хотя наши головы покоились на сиденьях, а конечности были крабообразно разбросаны по салону, ни ушибов, ни царапин у нас не было. Мы, чертыхаясь, выползли из машины и — оказались буквально в чистом поле, колко синеющем васильками и прочей фольклорной атрибутикой.

Дебют Высоцкого в роли автоаса длился не более пяти минут...

Машине, конечно, досталось: и кузов помяли основательно, и что-то повредили в моторе — закапало масло. Пока мы пытались вылезти из кабины, к нам подбежали трое деревенских парней. Чисто бабелевские персонажи. Один, верзила в косую сажень в плечах, — вылитый гайдамак со страниц Гоголя или Шевченко, двое других — куда пожиже. Обладатель полускошенного маргинального черепа наверняка был потомком какого-нибудь рядового комбедовца из незаможних селян. Третьего же можно было назвать "чоновцем" — именно такими я представлял себе орудовавших здесь в гражданку славных бойцов этих элитных частей.

Услышав, что мы держим путь в Гуляйполе, «комбедовец» покосился залитыми «бормотухой» глазками на наши загадочные номера и криво усмехнулся:

— А-а-а, махновцы?

Я похолодел: эта зловещая интонация недвусмысленно расставляла все социальные и политические акценты. С надеждой посмотрел я на «гайдамака» и не прогадал.

— Ребята, давайте мы вам выправим машину.

— А как?

— Да ногами. Трояк не пожалеете?

— Об чем речь!

«Гайдамак» улегся на заднее сиденье и мощными ударами гигантских ступней за каких-нибудь пять минут выправил кузов. Славному потомку сечевиков ассистировал «чоновец». «Незаможник» же наблюдал с видимым неодобрением. Сев на водительское место, он задумчиво покрутил руль, с минуту погляделся в большое панорамное зеркало, тихонечко вышел и — был таков. Вместе с ключами от нашей машины.

Из сбивчивых объяснений двоих оставшихся вырисовалась подоплека его внезапного выпада: то был целенаправленный акт мести областному центру Донецку, где его когда-то за что-то оштрафовала местная милиция. Угораздило же нас так некстати вляпаться в вековечную тяжбу города и деревни, тем паче украинской! Разжившиеся трешкой селяне и не думали догонять третьего. Никакой враждебности к «проклятым кацапам» они не проявляли, но и помогать не торопились.

Володя опомнился первым. Попав в непонятное, он сориентировался мгновенно. Сразу внутренне собрался, выведал имя похитителя и, велев мне оставаться на месте, устремился в погоню.

Чуть поколебавшись, я все же решился прибегнуть к испытанному приему, хотя здесь, вдали от очагов культуры, шансы на успех были мизерны. Стараясь казаться бесстрастным, как бы невзначай спрашиваю:

— Ребята, а вам знакома такая фамилия

— Высоцкий?

— Ну, знаем. А чего?

— А того, что это, — выдержав эффектную паузу, жестом Наполеона при Аустерлице я простер руку в сторону удалявшегося Володи, — он и есть!

Не потребовав никаких доказательств, ошеломленный «чоновец» ринулся за Володей.

— А в машине его гитара! — со злорадно-гаденьким ликованием послал я ему вдогонку мелкую дробь «низких истин».

Сверкая пятками, тот понесся рысью.

— А еще он батьку Махно будет играть!!! — зацепил я его напоследок одиночным выстрелом военной депеши.

Ошалевший «чоновец» перешел на семимильные скачки.

— А че это вы нам сразу не сказали? -допытывался тем временем мой добродушный «гайдамак».

— А чего попусту бахвалиться?! Он этого не любит.

Спустя минут сорок — уже солнце зашло — все трое, весьма возбужденные, возвратились обратно.

И началось братание...

Случившееся было не просто занятным дорожным приключением с благополучной развязкой, а событием исторической важности. В тот день, 23 августа 1970 года, в шесть часов пятьдесят минут, в забытом Богом захолустье Владимир Высоцкий первым в русской поэзии буквально реализовал гениальную метафору Игоря Северянина: «Я повсеградно оэкранен! Я повсесердно утвержден!»

Тут же тормознули какую-то «Победу», с помощью троса соединили ее с нашим бедолагой-«Москвичом» и вытащили на трассу.

— Ну что, куда поедем? — предоставил мне право выбора Володя.

Я уже отработанным театральным жестом протянул руку на запад — в сторону махновской столицы, но Володя остудил мой пыл, предложив вернуться в Донецк, привести машину в порядок. Он твердо пообещал: «Завтра ты увидишь Гуляйполе».

«Побратимы» захотели нас немного проводить и завалились на заднее сиденье. Володя не мешкая перевел разговор на тему Махно, и в течение часа мы с любопытством слушали их были и небылицы о легендарном земляке.

Самым осведомленным оказался «чоновец». Мы с Володей часто вспоминали потом его фразу: «Конечно же, останься Махно с красными, быть бы ему маршалом. Но — не захотел».

Расстаемся друзьями. На прощание они дарят нам две большие головки подсолнуха.

Едем, подводим итоги: машина еле ползет, из-под капота обильно стекает масло — поврежден радиатор. Завечерело. Появляется уникальный шанс — заночевать в чистом поле под дивными украинскими звездами.

Сквозь сгущающиеся южные сумерки замечаем силуэты двух голосующих женщин. Им надо в Макеевку.

— Мы едем в Донецк.

— Ну хоть до Донецка. Мы вам покажем дорогу.

Посадили их, угостили подсолнухами, разговорились. Одну из них звали Аллой. Обе трудились на одной из крупных макеевских шахт. Узнав о наших трудностях, Алла предложила переночевать у нее, а подруга обещала через мужа помочь нам с машиной. Я заколебался, но Володя стал меня убеждать:

-Давай поедем. В такое время в Донецке могут быть проблемы с гостиницей.

А когда мы уже подъезжали, Володя вдруг спросил:

-А вы могли бы организовать мне концерт на вашей шахте?

— Чей концерт?

— Высоцкого, — вмешиваюсь я. — Это Владимир Высоцкий.

Женщины сначала нам не поверили -сами потом признавались: глухомань, какие-то греки (так они решили, видимо, из-за моей внешности) на разломанной машине, и вдруг — Высоцкий!

И вот наконец замелькали скудные огни Макеевки. Хотя был уже двенадцатый час ночи, Алла накормила нас роскошным украинским борщом с ватрушками.

* * *

Проснулись утром — на столе плотный завтрак, одежда наша вычищена, выглажена дочкой Аллы. Опрятность, простота, заботливость — снова пахнуло благословенным Миргородом...

Не рассиживаясь, поехали в шахтоуправление, зашли в кабинет председателя профкома. Тот вопросительно на нас воззрился, и тогда наша хозяйка с плохо скрытым торжеством выпалила:

— Смотрите, кого я вам привезла! Это Высоцкий с другом. Хотят дать концерт для наших шахтеров. Попали в аварию по пути в Гуляйполе. Там и познакомились.

Мы объяснили, что приехали собирать материалы для фильма о Гражданской войне — про Гуляйполе и Нестора Махно, роль которого будет исполнять Высоцкий.

Председатель выслушал нас внимательно, но явно недоверчиво. Извинившись, все-таки попросил Володю предъявить какой-нибудь документ и искоса оглядел мою мрачную кавказскую физиономию. Я невольно улыбнулся: уж очень напоминала эта сцена визит «детей лейтенанта Шмидта» к предисполкома города Арбатова.

На нашего председателя Володина красная книжечка произвела неизгладимое впечатление. Володя сполна этим воспользовался, заявив польщенному профбоссу, что именно на шахте «Бутовская глубокая» он собирается впервые исполнить только что написанную оду горнякам — песню «Черное золото».

В порядке ответной любезности воодушевленный председатель внезапно предложил Высоцкому организовать официальный концерт во Дворце культуры и, получив согласие, тут же уладил все формальности с парткомом шахты и горотделом культуры. Ведь никакого маршрутного листа, дающего право на выступления, у Володи не было и быть не могло. О платном концерте мы и не мечтали.

Договорились о двух концертах: один бесплатный — для утренней шахтерской смены, другой платный — во Дворце культуры, для всех желающих. Весь чистый сбор должен был пойти на ремонт машины, бензин и белгородские яблоки.

Не теряя времени, Володя изъявил желание спуститься в забой.

— Пожалуйста. — Наш благодетель одним телефонным звонком добился разрешения на спуск.

Переоделись мы в какую-то спецодежду, напялили каски. Спустились на километровую глубину, на так называемый горизонт. Походили там по вентиляционному штреку, понаблюдали.

Увиденное меня потрясло: то была сущая преисподняя. Как могут несчастные шахтеры выдерживать это в течение целой смены?! Через пару минут я уже задыхался от нехватки воздуха. Володя же хоть бы хны: знай себе носится вдоль вагонеток, что-то выясняет у сопровождающего нас инженера.

Мылись мы в кабинках шахтерского душа. Володя очень хотел, чтобы мы снялись там на память в шахтерских касках, но рядом не оказалось фотографа. (Позже Высоцкому от имени шахтеров подарили такую каску.)

После обсуждения программы концерта молодые представители партийно-комсомольского актива пригласили Высоцкого пообедать, как бы случайно забыв обо мне. Машина уже тронулась с места, но Володя был начеку и велел активистам дать задний ход:

— Вы что это моего друга оставили?!

Повезли нас в Донецк, где мы и перекусили в каком-то кафе на открытом воздухе. Активисты вспоминали о выступлении на их шахте Евгения Евтушенко, о его несбывшемся обещании приехать еще раз. Поговорили и о Махно — в связи с нашей предстоящей поездкой в Гуляйполе. Начальники были искренне удивлены, что мы собираем какие-то новые материалы о пресловутом атамане: «А чего искать, ведь о нем все уже у Алексея Толстого написано».

На другое утро Володя дал большой концерт в переполненной нарядной шахты — специально для горняков. Спел он им и «Черное золото», но слушатели прореагировали на нее без восторга.

Тогда Володя исполнил несколько легких песен — для бодрости, перед выходом на смену, и расшевелил аудиторию. Помню реакцию на «Поездку в город» — на слова: «Даешь духи на опохмелку»; помню сильный гул в зале — то ли акустика, то ли шахтеры переговаривались.

Как и обещала одна из наших попутчиц, ее муж, работавший начальником участка, подобрав группу умельцев, не мешкая приступил к косметическому ремонту нашего «Москвича». Договорились, что недостающую часть денег за проделанную работу мы вышлем им сразу же по возвращении в Москву.

Но к следующему утру машина еще не была готова, и мы отправились в Гуляйполе на служебной черной «Волге», которую нам любезно выделила дирекция шахты.

* * *

Из Макеевки мы выехали довольно рано. И наконец-то добрались до цели нашего путешествия. Смотрю во все глаза на махновскую столицу: хаты, повозки — ни одной автомашины, — казалось, время остановилось и отбросило нас вспять.

Узнав адрес племянниц Махно (Степная улица, 63), подъехали прямо к их дому. На наш стук вышла сама Анастасия Савельевна Мищенко — сплошная опаска и настороженность. Какая-то баба с возу, увидев нас, кричит ей:

— Ну шо, опять до Махна?!

Чистая украинка, Анастасия Савельевна плохо говорила по-русски. Но ее младшая сестра (кажется, двоюродная), прожившая много лет в Сибири и по характеру более открытая, помогала «переводить» нам рассказы сестры. Чтобы завоевать ее доверие, мы, задавая вопросы, намеренно величали дядю только по имени-отчеству: Нестор Иванович. Это сработало, и племянница, постепенно преодолевая подозрительность, стала рассказывать все, что помнила. Я временами задавал вопросы и записывал ее ответы, а Володя сидел рядом и с интересом слушал. Если, увлекшись рассказом племянницы, я вдруг забывал конспектировать, Володя с чуть заметным недовольством призывал меня к серьезности:

— Ты записывай, записывай.

Мол: «Ты же приехал сюда работать, а не лясы точить». К работе у него всегда было фанатичное отношение.

Первый же рассказ Анастасии Савельевны нас сильно смутил. Какой-то махновец отнял буханку хлеба у жителя Гуляйполя. Тот пожаловался батьке, обидчика быстро отыскали, он во всем признался, просил о снисхождении, но Махно был неумолим и лично расстрелял виновника из маузера. Выслушав этот эпизод, мы с Володей молча переглянулись...

Племянница рассказывала в основном о мирном, начальном периоде деятельности Махно, когда он был избран председателем Гуляйпольского совдепа, страстно агитировал за безвластные советы и вольные коммуны, где вместе с крестьянами-бедняками могли бы трудиться и кулаки, и «кающиеся» помещики. Очень любил выступать на митингах, был невероятно энергичен и целеустремлен. «Церкви он не трогал, — подчеркнула она. — Но попов мог расстрелять, если те шпионили». (Оживленно обсуждая в машине на обратном пути наш визит, Володя выделил и этот момент: «Слышал — а церкви-то он не трогал...»)

Обе племянницы возмущались тем, как показывали их дядьку в кино: «Это неправда, он не был таким!» Но на вопрос Высоцкого, как Анастасия Савельевна относится к деятельности дяди, та ответила буквально следующее: «Отрицательно, потому что из-за него пострадали все мы, его близкие». Вот и борись после этого за народное счастье!

Но племянница не преувеличивала. Позже, уже в Москве, я узнал, что ее отец, старший брат и сподвижник батьки, ветеран Русско-японской войны, был расстрелян большевиками — главным образом из-за своей фамилии. Другого брата, мирного, богобоязненного крестьянина Емельяна, расстреляли гет-манцы — по той же причине. Третий, Григорий, погиб в бою с деникинцами. Тестя Махно, отца Галины Кузьменко, ликвидировали красные — также за родственную связь. Дом самого батьки сжигали неоднократно — то гетманцы, то белые, то красные. Оставшись без крова, он некоторое время ютился с семьей в тесной хате родителей Анастасии Савельевны, хотя мог реквизировать лучший дом в Гуляйполе. Впрочем, позже спалили и эту хату.

Трагично сложилась судьба и Галины Андреевны Кузьменко, бывшей первой красавицы и первой леди экспериментальной республики. Ее жизнь — остросюжетный приключенческий роман.

Мечтательная «невеста христова» и отважная амазонка, школьная учительница в Гуляйполе и прачка в пансионе парижского пригорода, поднадзорная беженка в Бухаресте и работница хлопчатобумажного комбината в Джамбуле. Золотая медалистка женской семинарии и узница Юзефа Пилсудского и Иосифа Сталина.

Такими же резкими перепадами полна и личная жизнь Кузьменко: сегодня -беглая монашенка, невеста богатейшего барона, завтра — всесильный шеф следственной Комиссии контрразведки, жена атамана-бессребреника. О ее популярности говорят куплеты, которые горланили перебравшие повстанцы:

Ура, ура, ура -
Пойдем мы на врага,
За матушку, Галину,
За бАтька — за Махна.

В 1940 году, после оккупации Франции, Галина Кузьменко была вывезена вместе с дочкой на принудительные работы в Германию. В 1945-м, после разгрома рейха, выдана союзниками органам НКВД, судима и приговорена к десяти годам заключения. Освободившись по амнистии в 1954 году, прозябала вместе с дочерью в казахстанской глуши. Побывала пару раз в Гуляйполе.

Обо всем этом мне стало известно много позже. А в тот день Анастасия Савельевна не стала ничего рассказывать о репрессированной родственнице — лишь подтвердила факт ее красоты, отвечая на наш с Володей единственный вопрос, в котором совместными усилиями мы блеснули знанием украинского:

— Чи то правда, шо Галина була гарна дивчина?

— Дюже гарна.

Рассказала племянница и про то, как Махно в качестве военной хитрости устраивал карнавальные свадьбы. (Об этом есть у Бабеля: натура артистическая, Нестор Махно любил такие яркие, красочные действа с переодеваниями, причем чаще всего наряжался вражеским офицером, церковным служкой или невестой. Именно в роли невесты обессмертил Махно в графическом цикле «Махновщина» замечательный художник Чекрыгин.)

Махновщина вообще сама по себе была вдохновенной импровизацией на подмостках Украины, разыгранной в духе «Театрального Октября» драматической вакханалией, в которой жизнь и смерть — не знатные «варяжские гости», а часть грандиозной массовки. О таком народном театре под открытым небом Мейерхольд с Вахтанговым могли только мечтать.

...Я спросил Анастасию Савельевну, нет ли у нее фотографий дяди. Оказалось, кое-что есть. Она вынесла прекрасное фото Махно с дочкой Леной: прелестная девочка лет восьми — десяти рядом с отцом — симпатичным, интеллигентным, при галстуке и — с шашкой на боку. Я заметил, как удивил Володю этот снимок. Показала также большую настенную, грубо ретушированную фотографию дяди и письмо от Махно — вместе с фотокарточкой оно спокойно пришло из Парижа в начале тридцатых.

Племянница заверила, что, кроме этого письма, у них от дяди ничего больше не осталось; что с этого снимка мы можем снять копию, но нам она его не отдаст, потому что уже приезжали какие-то люди из города, взяли фотографию с Махно и не вернули.

— Да это наверняка наши Фрид и Дунский, — улыбнулся Володя, имея в виду сценаристов фильма «Служили два товарища».

Меня заинтриговало содержание письма:

— А о чем Нестор Иванович вам пишет?

— Да о своем житье-бытье в Париже.

— А чем он там занимался?

— Журналистом был. Статьи писал всякие.

Мы были поражены: надо же, «отпетый головорез» и — интеллектуальный труд?!

Очень хотелось увидеть кого-нибудь из оставшихся в живых сподвижников Махно. Оказалось, что недалеко живет дед, воевавший какое-то время вместе с батькой. Сейчас он трудился в совхозе имени Энгельса. Поехали искать этого махновского ветерана.

Надо сказать, что местные жители боялись говорить с нами на эти темы. Мы им на все лады объясняли, что Володя -актер, а я — сценарист, что к ГПУ и НКВД мы никакого отношения не имеем, но ничего не помогало: какой-то подспудный страх сидел в них до сих пор — крепко, видно, их в свое время прижали.

В конце концов удалось разыскать этого соратника. Оказалось, что пробыл он у Махно лишь несколько месяцев, а потом жена (она присутствовала при нашей беседе — моложавая, бойкая женщина) предъявила ему ультиматум: или семья, или ратные подвиги — и увела его из боя. Простые слова, живые интонации, бытовые детали — это для меня было главным в рассказе старика. Поведал он нам и о начале вооруженной борьбы Махно с немецкими оккупантами и гетманщиной. Узнав об очередных бесчинствах карателей над мирным населением, батька собрал самых верных своих соратников (среди них был и наш дед) и, обнажив шашку, призвал к отмщению: «Око за око, зуб за зуб!» Вспоминая батьку и его белого коня, старик прослезился. Он трактовал его как настоящего сказочного витязя, бесстрашного народного вожака.

Коснулся дед и теневых сторон махновского движения, признав, что армия кишела уголовными элементами. В подтверждение своих слов рассказал кошмарную историю, свидетелем которой был он сам: о старом, мирном еврее с библейской бородой, повешенном «повстанцами» на телеграфном проводе. Во время казни глаза у несчастной жертвы готовы были вылезти из орбит, «как у Ивана Грозного, убивающего сына, помните картину художника, как его... Репина» — так он, удивив нас эрудицией, закончил свое страшное повествование.

— А как реагировал сам Нестор Иванович на подобные зверства?

— Когда узнавал, то виновных расстреливал на месте. Да разве за всеми уследишь?

...За «грехи юности» старик поплатился длинным сроком лагерей, хотя никакого участия в борьбе собственно с советской властью не принимал. Это подтвердила И его жена. Его единственным преступлением было то, что с немцами, гетманом и Петлюрой он сражался вместе с Махно.

Володя спросил у него, что он думает о махновщине на закате жизни. Вот его дословный ответ: «Раз он проиграл, значит, правда была не за ним. Нельзя было идти против большинства...»

* * *

Вечером того же дня, уже в городе, где мы снова ночевали у Аллы, Володя рассказывал о нашей поездке, и было заметно, что он уже входит, «вживается» в роль Махно... И газета «Вечерний Донецк» пишет об этом же: «Итак, все, кому довелось встречаться с Высоцким, утверждают, что он задумал фильм, готовился исполнить в нем роль атамана...»

...Вечерний концерт Высоцкого во Дворце культуры прошел успешно, но без особого ажиотажа. После концерта к нам подходили молодые шахтеры из числа комсомольских активистов и говорили Володе примерно следующее: «А почему у вас такие грустные песни? Нету в них бодрости, оптимизма. Я вот доволен своей работой, своей жизнью»; «А как вы относитесь к Ободзинскому?»... В их репликах смутно улавливалось инстинктивное классовое недоверие к Высоцкому: «Вроде бы свой, а все ж таки не Хиль, не Кобзон».

Накануне отъезда, в тот же вечер, на квартиру к нашей хозяйке пришли дети шахтерской элиты (местная «золотая молодежь»), чтобы пообщаться с Высоцким. Узнав, что мы попали в аварию, собрали между собой какие-то деньги и передали Володе. Ребята принесли с собой выпивку, девушки — термос с кофе на дорогу. Во время ужина Володя, конечно, не пил, но мне сказал чуть раздраженно:

— Выпей с ними, будь попроще, не надо людей обижать.

В этот вечер он много пел (хотя записывать себя почему-то не разрешил), охотно отвечал на вопросы, раздавал автографы. Гости разошлись уже за полночь.

А ранним утром мы были в пути. Машина — на ходу, масло — не течет. Где-то около Курска Володя вновь сел за руль. Тогда впервые у нас с ним произошло нечто вроде ссоры. На этот раз я не выдержал и повысил на него голос:

— Ну зачем ты поехал на красный? Люди ведь могут из-за тебя пострадать!

— Если будешь так со мной разговаривать, то мы поссоримся. Нуда, я знаю, ты меня любишь, но этот тон...

— Но ты же знаешь, что сейчас я за тебя отвечаю. Перед Мариной, перед матерью

— да перед всеми!..

На этот раз Володя промолчал. И до самого возвращения в Москву больше за руль не просился. О ссоре мы не вспоминали — быть может, он признал мою правоту.

В Москве он мигом пристроил мою машину на станцию техобслуживания

— по блату, через знакомого замминистра. Но министерский блат не очень-то помог: мастера мне дали понять, что по госрасценкам они стараться не будут. И запросили грабительскую сумму — триста рублей. Узнав об этом, Володя на следующее же утро приехал ко мне, выложил требуемые триста и, улыбаясь, сказал:

— Теперь ты видишь, кто твой единственный друг?

* * *

...Через пару лет я получил из Франции письмо — запоздалый отзвук нашего путешествия в Гуляйполе. Вот что сообщала благополучно эвакуировавшаяся в «забугорье» Мишель Кан: «Приятель друзей, ленинградский художник, попавший сюда с женой и детьми через Израиль,, рассказал мне следующее. У его знакомой, потомка художника Ге, с которой я тоже познакомилась (старушка лет восьмидесяти, с фигурой сорокалетней, страшно милая), висит в гостиной странный рисунок, явно не профессиональный. Когда он увидел подпись, то остолбенел: «Откуда у вас этот рисунок и знаете ли вы, кто это?»

Автора рисунка старушка видела всего один раз, кто он такой, не имела понятия, просто рисунок ей почему-то понравился, и она его сохранила. Этого человека в начале тридцатых привел к ней на вечеринку один ее знакомый. Это был довольно плохо одетый и ничем не примечательный мужчина маленького роста. Но он привлек всеобщее внимание, когда внезапно забился в конвульсиях. Вызвали врача. Тот посоветовал оста-. вить его ночевать, поскольку двигаться з ему было никак нельзя. Наутро, когда хозяйка зашла его проведать, он был уже здоров и выразил желатине как-то ее отблагодарить. В знак признательности он и оставил ей на память этот рисунок. А имя того человека было — Нестор Махно...»

Tweet

---

Комментарии

Оставьте ваше мнение

Имя
Email
Введите код 1910