Органический трагизм голоса и слова
(о песнях Александра Жданова)

Когда распадается мир, задача поэта - собрать разрозненные звенья, как заповедано Гамлетом, а он знал толк в энтропии. Не в этой ли ситуации мы застаём Серебряный век, а вслед за ним - и малоразнообразный постмодерн, завороженные релятивными картинами мира, исступленной патетикой ницшеанства и стриптизными методиками психоанализа; те и эти эстетизировали осколочный мир, разъятую на маски и личины душу и какого-то амбивалентного "Бога", которого не отличишь от Сатаны. Избыток черного восторга в канун последнего исторического дня - вот цена, заплаченная всеми филиациями теперешнего постмодерна, который полагал свои истоки в классическом авангарде рубежа XIX - XX веков.

Прозе и поэзии рубежа ближайших двух веков импонирует ерническое зубоскальство, эпатирующий натурализм, абсцессно-фаллоцентрическая лексика и прочие трофеи вырвавшегося на свободу андеграунда. Пожилые юноши этого недобитого водкой и травкой поколения все еще не теряют надежды сделать читателя ценителем поэм о сортирах. Цветы Зла, видите ли, растут на навозе антикультуры. На тему Мирового Зла оперативно создана ныне обширная библиотека исследований, а в Польше прошла недавно весьма представительная конференция на тему "Мусор, цивилизация и культура".

Все отхожие места Вселенной открыли свои шлюзы, чтобы предъявить нам образ Царствия Божьего, обетованного Богом-Ассенизатором. При этом нам предлагается понять, что за опытами такого рода стоит глубокая авторская мысль о судьбах мира и утраченных духовных ценностях вконец падшего человечества.

О да, есть в поэзии почтенный прием иронической апофатики, по условиям каковой говорят "нет", подразумевая "да". Православному "отрицательному богословию" вольно было, с авторитетной подачи Дионисия Ареопагита, определять, скажем, существо Троицы через сведение в положительное "всё" ряд за рядом отрицаемых качеств.

Но: когда масса талантливых людей отодвигают действительность повседневной жизни, чтобы заменить её проекциями несчастного сознания, пусть и маскирующего свой опыт отчаяния "позой" ухмылки, - становится грустно и за действительность, и за авторов.

Исчезло ощущение трагизма жизни, испарилась куда-то серьезность трагического переживания и выражения органического, в удел положенного Творцом, трагизма обыденности. Адекватный человек исчез.

Опошление трагического в бытии и в судьбе человека, распыление целостного образа Творения и глубокий обморок в свободе, азартная и опасная игра с ложными состояниями сознания - подлинная эстетическая (или антиэстетическая?) эпидемия века нынешнего. "Профанация трагедии", как сказал бы последний философ-эмигрант первой волны - В.Н. Ильин.

Восстановить утраченное чувство трагической жизни (в слове и голосе) - не значит заговорить вдруг интонациями Блока или терцинами Данте. Здесь потребна фундаментальная и катастрофическая по своим последствиям переориентация смыслов авторского присутствия в бытии культуры, нужен существенный сдвиг в историческом сознании. Новая картина мира не создается одним Единственным, как Макс Штирнер полагал, и не неким ницшезованным демиургом, вроде Единомножественного Великого Одинокого "Я", которого придумал Александр Мейер, или Симфонической (Соборной) Личности, что рождена метафизикой Льва Карсавина. Все эти боги философов (назови их хоть пневматосферой - по Павлу Флоренскому, хоть ноосферой - по Тейярду и Вернадскому) слишком красивые, чтобы быть правдой, - ничто перед подлинным отчаянием Постороннего, празднующего свой отдельный праздник на маргинальных путях творческого поиска.

Не возникает новая оптика видения сразу и вдруг в хронотопе избранного поколения. Зерна психоанализа мерцают в мемуаре Платона о "нашептывании его демона (даймона)", а Пушкин, работая над "Пиковой дамой", вспомнил о двух французских книгах по теории относительности в своей библиотеке (и одну даже прочел до середины). Казалось бы, что за дело иудейскому мыслителю Георгу Кантору до христианской Троицы? И все же, именно над Ней размышляя, он набрел на идею теории множеств, которая легла в основу всей современной математики. Сказанное не означает, что на таких воплощениях комбинаторной логики, как табулятор и компьютер, легли отсветы Божественной благодати (скорее, и не могло быть такого). Речь о другом - в культуре как даре Мнемозины удерживается только то, что служит, по удивительному афоризму Михайлы Ломоносова, "сопряжению далековатых идей" - т.е. творческому сочетанию Традиции и личной выдумки.

Кажется, здесь - секрет того, что песни Александра Жданова, некоторые из которых достигли возраста целого подросшего поколения (1960 - 2000 годы), до сих пор звучат как вчера написанные. В них есть свежесть, эдакая "умытость" восприятия немытой действительности. В ней, затюканной нашей реальности, заставленной идеологическими декорациями и символикой самого низкого пошиба, заново прочерчиваются исторические горизонты, они обретают ясность давно забытой правды и утреннюю прозрачность смысла и надежды. Если вертикаль в нашей картине мира явно прогнулась, и "нет залогов от небес" горних, то пусть хотя бы дольняя горизонталь выпрямит нам перспективы достойного существования.

Вот о чем эти песни - грустные и отчаянные, яростные и насмешливые, насыщенные подлинным лиризмом и почвенным ощущением Отчего дома, не страшатся они и цыганских страстей, и политически заостренной сатиры, и исповедальных интонаций, и так называемых "острых вопросов", и скифской одержимости вольным пространством, и грустной иронии бомжа. Эти качества песенного творчества Александра Жданова отражают не пестроту суетной повседневности и не равнодушие к возможностям разных жанров, но авторскую душу, столь жадную к впечатленьям бытия.

Отметим: автор, наследник Страны Советов, никому советов не дает и заново "обустраивать" Отчизну тоже не собирается. Он счел своим делом и долгом - понять вместе с нами, почему мы так живем в своем тысячелетнем пространстве. В трагически-отрешенных интонациях поэт и бард Александр Жданов предъявляет городу и миру свои мелодические "философические письма", которым нужно только одно: быть услышанными.

Константин Исупов,
доктор философии,
Санкт-Петербург